Мы стояли на мокрой террасе, венчавшей небоскреб, разделенные белесыми
скелетами шезлонгов. За ограничивающими террасу перилами предутренний
туман превращал город в акварельные призраки домов и улиц. Фонари
уже погасли.
Я взглянула на своего спутника. В неверном свете казалось, что его фигура все
время меняет очертания, и никак было не понять: то ли это крылья, то ли веерные
складки сюртука и широкие манжеты. Почти отчетливым было только смуглое, в редких
веснушках, лицо, плотно сжатые губы, бородка и щегольские усы. Он взмахнул невообразимыми
черными ресницами, и это было красноречивее самого светлого нимба.
-Ты ангел? — спросила я, озвучивая дикую догадку.
Он глянул искоса и еле заметно улыбнулся.
— Пира-ат… — осторожно поправил он. Видение исчезло.
Передо мной стоял усталый человек. Невысокий, даже хрупкий. Левая рука на перевязи,
за поясом кремневый пистолет.
— Где это мы? — спросила я.
— Мы спим, — ответил он. — Ты, во всяком случае, точно.
— А ты?
Он задумался.
— Я, наверное, тоже сплю. А пока ты со мной не заговорила, я думал, что умер.
— Вот почему ты показался мне ангелом!
— Я? Ангел? Не смеши меня! — он хмыкнул и уселся в шезлонг. Я примостилась на
соседнем.
Действительно, самое время было передохнуть: наше затянувшееся путешествие по
крышам было слишком уж бурным, хотя под защитой моего спутника, ни на минуту
не убиравшего в ножны широкую саблю, прогулка показалась мне вполне безопасной.
Но мой защитник, кажется, утомился. Он зябко поежился и осторожно пошевелил левым
плечом.
— Сыро тут. И холодно, — заметил он.
— Что с рукой? — спросила я. И как это раньше не заметила…
— Шведы подстрелили. Ерунда, — отмахнулся он.
— Погоди. Какие шведы? Откуда на Карибах шведы. Ты ведь на Карибах… Ну… когда
не спишь?
Он откинулся на спинку шезлонга. Треуголка сползла на глаза, но он не стал ее
поправлять.
— Девятого июня, — начал он, — 1706 года мы вышли из гавани Тортуги и взяли курс
на северо-восток. Нам хотелось к горизонту, и мы решили: какого черта?! Что нам
мешает? Пятого августа, под голландским флагом мы прибыли в Портсмут, где провели
месяц, чиня снасти и закупая провизию. При переходе через Атлантику мы не потеряли
ни одного человека. Вели мы себя как добропорядочные торговцы, — он ухмыльнулся,
— а потому не привлекали особого внимания.
В сентябре мы вышли в Северное море и дошли до Амстердама. Уже под английским
флагом, — он снова ухмыльнулся. — Здесь я свел дружбу с русским капитаном, Иваном
Петровым Птицыным, командовавшим русским судном, имя которого я произнести, увы
не могу: язык не так устроен… Но судно отменное.
Птицын рассказал нам о русском порте на Балтике и просил пойти с ним в Россию
«поучить неразумных морскому делу». Сказал также, что у них хорошие верфи, где
мы сможем бесплатно отремонтировать «Жемчужину». Надо сказать, мы в походе поиздержались,
да и корабль был не в лучшем состоянии: портсмутские пройдохи умудрились-таки
продать нам гнилой такелаж. Я чуть шкипера рыбам не скормил, когда обнаружил…
Я согласился, и в конце сентября мы вошли в Балтийское море.
Проходя мимо шведских берегов, мы попали в засаду и еле отбились от двух шведских
фрегатов. Мы потопили эти нелепые корабли. Подумай, шведы делают суда узкими
и высокими в надежде на увеличение быстроходности! От нас они не ушли…. Хотя
чего нам это стоило! «Жемчужина» потеряла фок-мачту, а судно Птицына погибло.
Команда, правда, почти вся спаслась, перебравшись на «Жемчужину». Мне прострелили
плечо, и командование взял на себя капитан Иван. Моя команда хотела было возмутиться,
но я напомнил им, что только Иван знает, куда нам плыть, и они заткнулись. А
и к лучшему, что русские взялись командовать: мои «южные люди» — да что скрывать,
и сам я тоже! — немилосердно мерзли. Поэтому возможность не торчать на палубе
была для нас просто спасением. Тем не менее, я все же простудился, и почти не
помню, как мы добрались до Петербурга, и я оказался под опекой старухи Лизабет.
Все бы хорошо, но я ни бельмеса не понимаю, что она говорит.
— Послушай, а я ведь тоже русская. Почему же мы с тобой друг друга понимаем?
Он пожал плечами:
— Наверное, потому, что спим.
— Странное это все-таки место… — пробормотала я. — Когда я проснусь, на дворе
будет на триста лет больше, чем, когда проснешься ты.
— Интересно, — улыбнулся он. Кажется, он был куда устойчивее к чудесам, чем я.
— Постой, ты русская… — оживился он. — А ты откуда родом? Из того же холодного
северного порта?
— Нет, из Москвы.
— Старая Лизабет говорила про Москву. Мне перевели. Это такой древний город,
из которого нельзя попасть к морю.
— Сейчас можно, кажется…
— В твое время? Да, странное место сны… Лизабет говорит, нельзя. Потому царь
Питер и строит этот промозглый сумрачный порт… Хороший порт, но как же здесь
холодно…
— А откуда родом ты?
— С Тортуги. А мой отец — из Портсмута. Или нет… Из Лондона. Почему иначе его
прозвали Спэрроу? Он бежал из Англии из-за убийства… Да… А мать — француженка.
Веселая была женщина, непотребная… На Тортугу приехала по зову месье д’Ожерона…
Отец, говорят, за нее кругленькую сумму в 1665 году выложил… А она сумела стать
ему хорошей женой. Звали ее Клара Пиаф…
— Говорят, ты часто поминаешь французов… Так вот, почему!…
Он рассмеялся, блестя золотыми зубами, которые в утреннем свете отливали сталью.
— Знаешь, о чем я жалею? Что никогда не знал свою бабку, Жаклин Пиаф… У нее
было восемь дочерей, и Клара, самая младшая и самая непутевая, уехала на Тортугу,
не спросившись у маменьки… Так что бабушки у меня никогда не было. Пока я не
оказался в Петербурге….
Как разбили мы шведов, царь Питер, понятно, обрадовался, решил нас отблагодарить.
Да только, для того, чтоб благодарить, нужно, чтобы я не помер. Тут уж капитан
Иван взял меня в свой дом отлеживаться и старуху ухаживать приставил. Она когда-то
его кормилицей была… Так вот, я благодарю шведов и Балтийское море за пневмонию
и простреленное плечо. Иначе у меня никогда не было бы бабушки. Потрясающая все-таки
старуха, эта Лизабет…
— Лизавета? — переспросила я.
Он нахмурился, задумавшись. Потом ухмыльнулся.
— Странные все-таки у вас имена… И ваши странные, так вы и чужие странно переиначиваете.
— Почему это?
— Ну, например, для Лизабет мое имя показалось слишком трудным… Ну, что трудного
в имени «Джек»?! Так она переделала его на свой манер… Эх, жалко, я этого не
выговорю…
— Батюшка, Яков Спиридоныч! — Громовым раскатом разнесся над пустынным городом
ласковый старушечий голос. — Дозвольте побеспокоить. Лекарствие откушать пора,
не огневайтесь…
Мой собеседник сосредоточенно прислушался.
— Ни черта не понимаю, что она говорит! — признался он и, виновато улыбнувшись,
растаял в воздухе. Проснулся.
…Странное место сны…
