«Эдвард Руки-Ножницы». Разбор.

С глубоким удовлетворением признаю, что «Эдвард Руки-Ножницы» — фильм меня глубоко тронувший и заинтересовавший. Я человек привередливый, и чтобы попалось столь содержательное кино — большая редкость.

В первую очередь, меня заинтересовал вопрос, о чем кино. Попробую высказаться. Надо сказать, что свой разбор я начинаю не с чистого листа. Об «Эдварде» говорили много, и мнений было высказано предостаточно, причем разброс высказанных ранее точек зрения весьма широк, и без упоминания их и, возможно, полемики по отношению к отдельным моментам, мало-мальски полной картины получиться не может. Впрочем, полной картины не получится в любом случае. Совершенно точно, что какого-то одного общего смысла найти не удастся, и не потому, что его там нет, а потому что смысловых линий (при ограниченном, кстати, количестве сюжетных) в этом фильме слишком много. Но некоторые моменты мне все же хотелось бы обсудить.

Мне приходилось читать мнение, что «Эдвард» — это «готичное» кино. Можно, конечно, скептически этому мнению улыбаться и говорить «ну-ну», однако я лучше попробую доказать, почему все-таки это не так. Причем, совершенно материалистически доказать. С первичным литературным источником я, к сожалению, не знакома, а потому все доказательства построены на базе увиденного.

Дабы не рассказывать долго, что такое готика, просто упомяну, что готика предполагает мистику. А как раз этого-то в «Эдварде» и нет. А доказывается этот факт, на самом деле, элементарно. Достаточно вспомнить о такой важной и необходимой вещи, как материальная культура и исторические реалии интересующего нас времени. Вспомним, во-первых, обстановку дома на холме, где жил Эдвард и факты его биографии.

В продолжение фильма мы можем наблюдать три разделенных продолжительными (на мой взгляд) промежутками времени эпизода. Это — современность, когда бабушка рассказывает внучке, откуда берется снег, — что-то вроде «рамки сказки», ее зачин и завершение (об этом периоде я подробнее говорить не буду); время, когда Изобретатель создавал Эдварда — и время, когда Эдвард сталкивается с людьми. Между современностью и основным описываемом в фильме периодом проходит лет 30-35. Одежда жителей городка и весь стиль их жизни характерен для примерно конца 50-х — начала 60-х годов 20 века.

Теперь — предыдущий период. В доме на холме, думается мне, Эдвард живет один не менее 50 лет, а вероятнее, и больше (про самое смелое предположение — ниже). Почему это так. Стиль жизни Изобретателя соответствует — самое позднее — концу 19 века. Я понимаю, что об исторической достоверности быта и нравов говорить не приходится, потому что это, во-первых, кино, во-вторых — фантастическое кино. Но сама идея создать разумное существо и сравняться в могуществе с Господом Богом — это идея «ужасного, кошмарного, безумного» 19 века, причем идея эта воплощается в жизнь с дивной механистичностью и энтузиазмом. Интересно также, что читает этот сумасброд Эдварду книгу об этикете (что в 20 веке не могло иметь столь определяющего значения, поскольку роль этикета значительно уменьшилась) и сборник детских стихов, оформленный, кстати, тоже вполне подходяще для нашей гипотезы. Далее следует вопрос о костюме Изобретателя, каковой прямо отсылает в 19 век, причем этак годы в 60-е (сто лет, кстати, очень красивое число), и даже для конца этого века уже весьма старомоден.

Не менее важен вопрос о рождественском подарке, который Изобретатель Эдварду так и не успел подарить. Если мы говорим о 19 веке, то можем предположить, что это не просто руки, а руки из натурального каучука, материала, надо сказать, в те времена не слишком распространенного и не особо дешевого. В то время каучук — новый материал: только в 1839 году его научились неплохо обрабатывать, а если учитывать мизерность его добычи, остается предположить, что руки эти — вещь трудоемкая и недешевая. Тогда становится понятно, почему руки нельзя было заказать в любой другой момент и нужно было преподносить с таким пиететом.

Далее вспоминаем уголок, который оборудовал себе Эдвард на чердаке. Эдакая помойка обклеенная вырезками из газет… Самые старые вырезки опять же представляют из себя картинки начала 20 века. Все прочие — из газет, которые Изобретатель — явный любитель одиночества — едва ли стал бы держать в доме, даже если бы жил в 20 веке. Вероятнее, Эдвард сам нашел их где-то совершенно случайно. Рекламные газеты, каталоги и тому подобное. Эдвард, как умел, украшал свое обиталище, явно зацикливаясь на теме рук (вспомним вырезку о мальчике с брайлевской книжкой, который «родился без глаз и научился читать руками»). Об этом же свидетельствует и куст, постриженный в форме руки в саду дома. Этот куст не мог быть пострижен до смерти Изобретателя, поскольку до этого момента отсутствие рук не могло стать для Эдварда столь болезненным.

Впрочем, возможно, версия эта и сомнительна. Однако одна важная мораль извлекается легко. Эдвард — гомункул, голем, порождение разума, развивавшегося в «просветительской традиции», для которой природа — «не храм, а мастерская» (с). Стало быть, никакой мистики в его фигуре нет и быть не может. Почва для «готичности» попросту отсутствует.

Далее рассмотрим мнение, что это кино о непринятии «не такого как все» обывателями. Мне лично такое понимание представляется несколько упрощенным, чересчур подростково-революционерским. Несомненно, такая позиция имеет право на существование, такая тема в фильме есть, но, думается, через эту грань сюжет может преломиться куда тоньше.

Для начала, немного отвлекусь. В книге Клюева «Между двух стульев» при разборе сказки о Курочке Рябе, некий субъект недоумевает, зачем Деду и Бабе понадобилось разбивать золотое яичко, если ясно, что золотые яйца не бьются? И, с другой стороны, почему же эти глупые старики так расстроились, когда разбить яйцо все-таки получилось? Очевидная глупость и абсурд, зачем им вообще золотое яичко? Вот к чему приходит Клюев: «… что же все-таки делать с золотым яичком? Ответ на этот вопрос может быть только один: делать с золотым яичком нечего — и что бы ни предприняли дед и баба, все одинаково нелепо, потому как для них золотое яичко — это привет из другой реальности. Это бабочка, залетевшая в комнату, где ей не выжить. Это персиковая косточка, брошенная в снег, где ничего не вырастет из нее. Это прекрасное стихотворение на не известном никому языке… „Дар напрасный, дар случайный“. Всему — свое место…»

К «Эдварду» принцип «всему свое место» применим не в меньшей степени. Эдвард Руки-Ножницы — это тоже привет из другой реальности, «дар случайный», но напрасный ли? Эдвард — это чудо. Чудо, которому доступно то, чего не сделать простому смертному, но которое не может приспособиться к обычной повседневной жизни (о приспособлении еще скажу ниже). Это чудо попадает в реальный мир, но прижиться в нем сможет, только утратив свою чудесность, заменив свои проклятые и благословенные ножницы на обычные руки. Оно, чудо, вроде как этого хочет, но пойти на это не способно. И чудо возвращается обратно, снова сделавшись сказочным персонажем.

Но так ли бесполезен был его приход? И так ли трагично и бесславно его возвращение?

Между «волшебной страной», которой является дом на холме, и миром людей, в который Эдвард попадает, происходит некий «информационный обмен». Эдвард, неизвестно сколько лет проживший в доме на холме, — эдакий Рип ван Винкль, который попадает в мир, совершенно ему чуждый. На поверхностном уровне задача заключается в том, чтобы Эдвард сумел приспособиться к миру. Вроде как его «берут в дом» и начинают обучать тому, чего он не знает. Следующий уровень — куда более важный — то, что сам Эдвард дарит миру. Это стрижка кустов, прически, стрижка собак. Вроде бы возвращаясь в дом на холме, Эдвард уходит ни с чем. Это он принес в мир свое искусство и — непонятый — вынужден вернуться, бежать из мира, где он не нужен.

Но обмен все же произошел, потому что Эдвард обрел любовь и эту самую любовь уносит с собой. Теперь он делает ледяные скульптуры, а в мире идет снег… Его уход столь же необходим и закономерен как и приход в мир. Нельзя сказать, что он случайный гость, и его приход бесполезен и только лишь болезнен для него самого.

Мне приходилось встречать разные точки зрения на значение для Эдварда обретенной им любви. На мой взгляд грустно, что в большинстве своем эти взгляды сходятся на том, что Ким слишком уж обычная девушка, и уходит из дома на холме потому, что не любит Эдварда; потому, что не может или не хочет его полюбить; потому, что она недостойна его. Встречала я и мнение, что Ким глупа и своим признанием только отравляет ему жизнь. На мой взгляд, это не совсем верно. Да, она действительно не может остаться с Эдвардом. Но не из-за того, что он ей безразличен. Она уходит именно потому, что любит его. Своим уходом она спасает его от преследования, хотя это и не самое главное (когда я буду рассказывать про самый «вкусный» пласт этой истории, я скажу еще кое-что об этом уходе). И говоря ему напоследок, что любит его, она не для того это делает, чтобы испортить Эдварду жизнь запоздалым признанием, а спасает его от муки неизвестности. И это также спасение. Потому что для Эдварда, искренне считающего себя чудовищем, важно само знание, что его кто-то любит, что его возможно полюбить. А жить вместе с людьми он не может, он так устроен, и с этим Ким тоже считается. Именно уход Ким и ее слова были единственно правильным решением и единственно верным свидетельством ее к нему любви. Если до встречи с миром людей и, в первую очередь, с Ким, Эдвард был просто игрушкой, которую потеряли или забыли в саду под дождем, то только теперь, обретя любовь, он действительно становится человеком, одушевленным существом, жизнь которого имеет смысл. Мне кажется, что признание Ким сделало Эдварда счастливым.

О приспособлении к миру людей. Это, так сказать, социальный пласт, поскольку случай Эдварда в этом смысле не единичен. Проблема обретения своего места в мире — таком обычном и таком неприспособленном для тебя — это беда и боль тысяч и миллионов, которые, тем не менее, исчисляются считанными процентами в противовес миллиардам «нормальных» людей. Здесь мне бы хотелось сказать еще и о терпимости, отношении к «не таким» — а это важная тема в фильме. Небезынтересно, во-первых, время выхода фильма (начало 90-х) — тогда идея о том, что кто-то — «иной», хотя и была на Западе более распространена, чем у нас, но все же не была столь исследованной, как теперь. С другой стороны, сейчас эта идея в кино вроде как широко пропагандируется, но очень жаль, что по сути эта «мысль» выхолащивается до соблюдения норм политкорректности и необходимости затолкать негра, гея, женщину и инвалида даже в фильм про монахов из Шао Линя. Увы.

Период, описываемый в фильме — на Западе, во всяком случае, — это как раз то время, когда люди сживались с мыслью, что те, кто не такие, как они, тоже имеют право на существование и собственную ценность. Как специальный психолог свидетельствую, именно 60-е годы были временем, когда интеграция «не таких» в общество в качестве его полноправных членов назрела как серьезная социальная и политическая проблема, которая в следующее десятилетие начала находить пути своего решения. К сожалению, в нашей стране эта эпоха интеграции началась только лет 10-15 назад и будет продолжаться еще очень долго.

В фильме мы видим, что ценность Эдварда многими определяется тем, как он справляется с «обычными» вещами, которые ему как раз и не под силу. Нет, разумеется, все очень радуются, что он может и это, и то-то и еще вон то, и с удовольствием пользуются его умениями, но когда становится понятно, что он не может каких-то совершенно обычных вещей, люди пожимают плечами и отворачиваются. А когда выясняют, что у него еще и «собственное мнение» есть, начинают относиться к нему враждебно и теряют интерес к его талантам. Так, одна из дам звонит в полицию, когда Эдвард уродует им же самим постриженный куст. Ее не интересует, что с ним творится: он покушается на ее собственность, а, стало быть, он опасен.

Но ведь его трудно принять таким, какой он есть. Он неуклюж, неудобен. Да, он делает прекрасные вещи, но носиться с ним, за него тревожиться, можно только в том случае, если его любишь, если сострадаешь ему, как почти усыновившая его Пэгг. И ситуация эта отнюдь не уникальна. Тот, кто призывает к терпимости, должен отдавать себе отчет, что принять такого «неудобного» человека, опекать и поддерживать его можно только по случаю большой любви. А он, хотя большинству и симпатичен, тем не менее, ни у кого действительно большой любви не вызывает (это, кстати, нормально, совершенно нормально, иначе и не могло быть). Собираясь возразить, подумайте, положа руку на сердце: каково условие того, что вы всю жизнь согласитесь прожить в браке с тяжелым инвалидом? Правильно. Большая любовь. Эдвард, правда, вовсе не тяжелый инвалид, но существо не менее неудобное.

Исключениями являются разве что Ким и ее мать, которая берется его опекать, но осознав, что Эдвард не потерявшаяся комнатная собачка, которую можно подобрать на улице, обогреть и приласкать, а самостоятельный человек, имеющий право на собственную жизнь, приходит к выводу, что ему лучше вернуться в дом на холме. Это не отвержение, а забота о том, как ему, Эдварду, будет лучше. Да, Пэгг сокрушается, что заварила всю эту кашу. С другой стороны, однако, именно благодаря Пэгг Эдвард и становится взрослым. Поэтому то, что Пэгг привела его к себе домой также не ошибка. Это было нужно им обоим.

Его «уход из дома в мир» очень похож на метафору подросткового возраста, а возвращение домой — своеобразное взросление. И действительно: поначалу Эдвард ведет себя, как ребенок. У него попросту глаза детские. Не случайно Пэгг спрашивает, где его мама и папа… Когда же Эдвард говорит Ким, что он, зная об опасности, пошел на кражу только ради нее, только потому, что она его попросила — это поступок взрослого человека, отвечающего за свои слова. Так же поступок взрослого человека и то, что Эдвард полностью взял на себя вину за эту кражу и даже не пытался оправдаться, хотя и был, по сути, к ней непричастен. Эдвард вырос. Только после этого Ким полюбит его. Не может и не должна женщина видеть и любить мужчину в ребенке. Эдварду надо было перестать быть ребенком, чтобы обрести любовь.

«Эдвард» — это еще и фильм о волшебной стране. Недаром дом на холме совершенно не вяжется с окружающим пейзажем. Он будто стоит то ли на облаке, то ли на упавшем метеорите. И, что самое интересное, никто из обитателей городка этому не удивляется. С чего бы? Может потому, что они его не могут заметить? Волшебная страна умеет отводить смертным глаза.

Здесь хотелось бы еще кое-что сказать о том, почему Ким не остается с Эдвардом. Ким, дожившая до глубокой старости, видит дом на холме, видит свет в его окнах. Она связана с этим домом и с Эдвардом живущим в нем. Но в его мире застыло время, он бессмертный, он живет в Волшебной стране. А людям там не место. Ким и Эдвард живут в разных мирах и в разных временах.

И наконец, дивная мифологическая деталь. Когда он режет изо льда, в мире идет снег… Это так же красиво, как идея, что облака — это дым из трубки Гитчи Маниту.

Кажется, сама собой напрашивается мысль, что Эдвард живет на небе. И тут выступает самая вкусная идея, которую мы нашли при обсуждении фильма с моей сестрой. «Эдвард Руки-Ножницы» — это фильм о Боге. Я не хочу и не буду вытаскивать из сюжета какие бы то ни было аналогии со Священными Текстами, потому что «Эдвард» — это еще и волшебная сказка. А в волшебной сказке, как в Яндексе — найдется все. Так зачем же искать в волшебной сказке, скажем, метафору Троицы? Можно найти, при желании… Только зачем? Тем не менее, я хочу привести ряд тезисов, которые в этой парадигме звучат весьма интересно.

Первое. Человек приходит к Богу и находит Бога только тогда, когда это ему становится действительно необходимо. Если бы это было не нужно Пэгг, коммивояжеру, существование которой, по сути, утратило за ежедневной рутиной всякий смысл и стало почти невыносимым, она бы не увидела дома на холме. Кстати, только через сострадание, через желание помочь оказывается возможным к Богу прийти.

Второе. Чудо нельзя спрятать, удержать, присвоить, как это пытается сделать Джойс, кидающаяся на всех попадающих в ее поле зрения мужчин и намеренная совратить также и Эдварда. Но Эдвард — своего рода Синяя птица: «поймаешь, если захочешь, но не удержишь» (с).

И третье. Тот, кто слишком жестко следует формальной стороне религии, ревностно и бездушно старается соблюсти все обряды, которые «положено», и не вникает в их смысл, как это делает святоша Эсмеральда, может не распознать Божьего посланника, если он пришел не в тех одеждах, в которых ему предписывает приходить воскресное приложение к местной газете. Такой человек первым заклеймит то, что не соответствует его представлениям о святости, и назовет это дьявольщиной.

Все это наброски, истории второго плана, но и они, по-моему, не менее важны для понимания этой истории, чем центральная линия сюжета, если, конечно, понимать сюжет как целостную систему, как живой организм. Несомненно, бывают истории, в которых изобилуют лишние, ненужные детали, и после которых остается только чувство недоумения, а зачем, собственно, все это было?..

Но «Эдвард Руки-Ножницы» тем и замечателен, что в нем, как и в любом настоящем произведении искусства, нет ничего лишнего. Произведение искусства целостно, его невозможно расписать по строчкам, разложить по полочкам и понять до последнего слова и последнего миллиметра пленки. Вышеизложенный разбор — это даже не разметка основных линий, а только способ выразить собственные ощущения от этой истории. И, думается, это очень хорошо, что многое ускользнуло от моего внимания или осталось не до конца понятым и раскрытым. Потому что, если бы визуальное искусство можно было бы заменить словесным описанием, никто не стал бы писать картины и снимать кино.

2005, 20 января.